Меню

 
 

» Главная

» Карта Анапы

» Наши партнеры

» История Анапы

 

 

 

 

 

      Погода в Анапе  
 

 

Погода в г.Анапа

 

 

 

 

 

        Навигация

 
 

» Квартиры под ключ

» Частный сектор

» Комнаты в квартире

» Скачать карту Анапы

» Частная гостиница люкс

 

 

 

 

 

 
            
 
   »
 
   Квартиры, частный сектор, гостиницы в центре Анапы.  8 (918) 3983579
    »
 

   Главная  →  История Анапы  →  Один из ста

 

ОДИН ИЗ СТА

 

Григорий Васильевич Гридасов — человек в Анапе известный. У него за плечами большая и впечатляющая жизнь. Матрос знаменитого Кронштадта, брал Зимний дворец, трижды видел В. И. Ленина и слушал страстные речи вождя, участник морского сражения у берегов нашего города в Гражданскую войну; вступил в партию большевиков в год ленинского призыва; благодаря цельной и волевой натуре сумел из малограмотного парня вырасти до дипломированного инженера. Без малого 40 лет проработал в Анапе, в том числе в должности председателя горисполкома, имеет правительственные награды, является почетным пионером многих пионерских лагерей. Пока позволяли годы, был непременным участником торжественных собраний, стоял на праздничных трибунах города и принял, наверное, целое море цветов от советской детворы, восхищенной его жизнью.

Я знаком с ним давно. Лет тридцать назад он свозил меня в Гостагаевский лес и показал родник, как потом оказалось — с целебной минеральной водой. Когда-нибудь этот источник еще послужит людям.

Прошли годы, и как-то он пригласил меня по телефону к нему домой. Я пришел. Григорию Васильевичу было тогда уже 94 года, он «стариковал» вдвоем с заботливой женой Раисой Ивановной. Вниманием они не были обижены, хвалили врача Бугурусланова, который их опекал многие годы.

Он усадил меня на стул перед собой и за несколько часов рассказал мне трагическую историю из своей жизни, о которой знали, до сей поры, только его родные и самые близкие. Она, мне думается, высвечивает еще одну грань характера этого замечательного человека. Начал он неожиданно, без всяких подобающих в таких случаях оговорок и предисловия:

     — Я хочу рассказать тебе вот какую историю. 20 сентября 1937 года меня ночью на квартире арестовали. Да, да. Взяли нас той ночью семь человек из Анапы. После — никто, кроме меня, обратно не вернулся. Работал я тогда городским инженером, должность по тем временам ответственная и высокая. Строил инженерные сети, все городские коммуникации, отвечал за их эксплуатацию, в общем, старался. И неплохо получалось, хотя и давалось нелегко.

Ну, так вот. Забрали с нами и нового, молодого еще, председателя горисполкома. Я его фамилию помню. Константинов, хороший был человек. Он из военных, был начальником нашей погранзаставы и только что на новую должность заступил. Повезли нас сразу же в Краснодар. А взяли нас, знаешь за что?

Лицо и голос Григория Васильевича изменились, мне показалось, что он до сих пор не может придти в себя от изумления, от невероятной подлости содеянного с ним, полного трагического абсурда.

   — За подготовку покушения на товарища Сталина. Да, да, — с нервным смешком подтвердил он.

   — За заговор против Сталина. Нас тогда по Краснодарскому краю арестовали человек сто. Я на первом же допросе от предъявленного обвинения отказался наотрез. Так и заявил: в заговоре против товарища Сталина не состоял и абсолютно ничего о его подготовке не знаю.

   — Допросы... Вели их с пристрастием, повидал и камеру пыток. — Он вдруг затих, замялся.

   — Да что ты не рассказываешь, — вмешалась Раиса Иванов­на, — Еще как пытали! Поставят под прожектор по стойке смирно к стенке и допрашивают, а потом бьют. Ты, Гриша, взялся рассказывать, так все и расскажи.

   — Да, — согласился он, — так и было на самом деле. В течение восьми месяцев допрашивали каждый день, и все время били, избивали все восемь месяцев до самого суда. Один только раз мне сделали очную ставку с Константиновым. Я вначале и не узнал его, вид он имел страшный, лицо, поверишь ли мне, как месиво. Он в заговоре «сознался», расстреляли его потом. А я на своем стоял. Какая моя вина в том, что правду говорил. Не получилось у них со мной ничего.

Суд происходил летом в Краснодаре. Да какой там суд! Заседала выездная военная коллегия под председательством Ульриха.

Григорий Васильевич буквально передернулся, сорвался почти на крик:

    — Мерзавец Ульрих! Обвиняли нас по 58-й статье, может, слышал такую статью? Слушали каждого никак не больше пяти минут. Дошла очередь до меня. Я встал и вот что сказал: «Виновным себя не признаю, в заговоре не участвовал и ничего о нем не знал. Только очень прошу занести мои слова в протокол». По этой статье помилование не предусматривалось. Раз попал, значит, все. Объявили мне десять лет каторги. А из нас, судимых ста человек, только сорок пять миновали расстрела, остались в живых, остальных расстреляли.

Тут же после процесса начальник НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел, ныне МВД) края, здоровый такой из себя, схватил меня за грудки в своем кабинете да как жахнет об пол: «Все равно сдохнешь, гад!» Я потом как-то в тюрьме попал в бельевую, а там весы стояли. Попросил разрешения взвеситься. Оказалось, во мне сорок четыре килограмма! А до тюрьмы я же здоровяк был, сто четыре весил. В матросы в свое время рослых ребят отбирали.

Ну, так вот. Погнали нас, уцелевших после расправы, сначала в Тобольскую тюрьму, в Сибирь. Тюрьма там, помню, добротная была, здание красивое. В камере по двадцать человек. Со мной сидели врачи и научные медицинские работники, все из Ленинграда.

И вот еще что: по всей тюрьме зеки могли разговаривать только шепотом, в полный голос и не вздумай. Но кормили здесь получше, чем в Краснодаре, хотя какая там еда была!

Начальник тюрьмы имел обычай лично беседовать с вновь прибывшим арестантом. Поговорил и со мной, спросил, за что, мол, сюда попал. Я отвечаю. Он засмеялся: дескать, врешь ты все, бас­ни рассказываешь, за «синие глазки» сюда не попадают.

А потом из Тобольска отправили нас партией на Колыму. Сначала до Томска пароходом. В Томске пристань внизу, а вверх, на взгорок, идет прямая улица. Провели нас колонной посередине улицы, а по краям народ сбежался, толпится. Охрана хотя и теснит людей, но они суют, подают нам, кто что принес — продукты, курево, словами ободряют. Да...

Привели нас на железнодорожную станцию. Охранение здесь было послабее, и опять тут оказались местные жители. Пишите, говорят, письма домой, мы передадим. А чем и на чем писать? Сунули мне карандашный огрызок и листик бумаги, я скорей-скорей, в нескольких словах написал родителям, жив, мол, отправляют на Колыму.

А ведь дошло и отозвалось после, письмо-то!

Тогда в Магадане и на всей Колыме Советской власти не было, весь режим устанавливал и всем командовал «Дальстрой». Произвол царил страшный. Всего там примерно сто золотых приисков, вот на них и работали зеки, огромная армия каторжников. Я попал на прииск на речке Утиной в лагерь. Кругом тайга непролазная, под ногами вечная мерзлота. Работали по двенадцать часов в сутки. Мне досталась тачка. Норма была такая — перевезти в день сотню тачек с породой. Норму-то я вытягивал, только от непосильного труда у меня прямая кишка выпадала.

Не знал я тогда, что мое письмо дошло до родителей, проживавших на Тамбовщине. Они передали его брату, он в Москве студентом был. Собрали кое-как тысячу рублей, наняли адвоката. Тот — в Анапу. Опросил всех работников, сотрудников, с кем я трудился. Аттестовали они меня хорошо, плохо обо мне никто не сказал, никто, верили мне. Потом адвокат выехал в Краснодар, в Москву. Собрал все материалы по моему делу и передал в Верховный суд СССР.

Уже война, Великая Отечественная, началась, порядки ужесточили, а я все на каторге. И вот как-то вечером, после отбоя, заходит в барак сам начальник лагеря:

   —  Есть тут Гридасов?

   —  Есть, — говорю, — я Гридасов.

   —  Завтра на шахту не ходи, придешь в контору.

И ушел. На душе тревожно стало, понятное дело, вызывают неспроста.

Утром, как велено, пришел в кабинет, сидит в нем за столом человек, назвался помощником прокурора Хабаровского края.

   —  Ты, — говорит, — знаком с постановлением Пленума Верховного суда СССР по твоему делу?

А откуда мне знать? И начал он мне задавать вопросы, много их. Я, конечно, отвечаю, рассказываю все, что было.

   —  Давай, — говорит он, — условимся. Будешь ты мне рассказывать свою биографию и самым подробнейшим образом. Спешить не будем. Мне необходимо досконально разобраться в твоем деле.

Ушел я тогда от него с одной мыслью — от этого человека зависит вся судьба. На следующий день вхожу к нему, попросив раз­решения войти, а он мне:

   —  Садитесь, товарищ Гридасов...

Здесь Григорий Васильевич не превозмог себя, глаза заволокло слезами, и весь он подтянулся и улыбнулся тому, что его после стольких лет признали человеком.

   —  Да, так и сказал: «Товарищ Гридасов». Я и тогда, как сейчас, заплакал. Три дня от подъема до отбоя рассказывал я все про свою предшествующую жизнь, про всех родных, товарищей, сослуживцев. Все как на духу, утаивать мне было нечего. Уехал он, пообещав, что мое дело скоро будет пересмотрено, как я понял с огромной надеждой — положительно. То было весной, а ответ пришел осенью, холода начались. Вызывают к начальству и говорят: ты, мол, свободен и немедленно покидай территорию лагеря. Тог-м только так исполнялись приказы. Говорю: «Куда же я в ночь? Погибну». Иначе нельзя, говорят, не положено.

Сумел я все-таки ночь где-то перенести, а наутро с попутной машиной добрался до Магадана. Но оказалось, что оттуда невозможно выехать. Поверишь ли, люди годами — да, годами! — не могли выехать. И три года, и пять лет — не могли. Мне же повезло...

В общем, добрался я до своей Кочетовки, если ты знаешь, крупная такая станция есть на Тамбовщине, рядом с Мичуринском, приехал к родителям в дом. А ведь война, они уже старые, нужда неимоверная у всех, надо работать, лишнего дня у родителей на шее нельзя сидеть. Тут по радио слышу: зовут желающих восстанавливать Сталинград. Я сразу поехал, не раздумывая. Как был в одежонке зека, так и поехал, другой не было, да и взять негде и не на что.

Город весь был разрушен страшно. Дали мне бригаду из женщин, работали все хорошо, тяжело было, конечно, но старались. Завалы в основном расчищали. Много времени не прошло, вызывают меня в НКВД. Так, мол, и так, хотя фашистов от города поминали, но имей в виду, тайная агентура у немцев тут осталась, есть бывшим арестантом. Поговорил и со мной, спросил, за что, мол, сюда попал. Я отвечаю. Он засмеялся: дескать, врешь ты все, басни рассказываешь, за «синие глазки» сюда не попадают.

А потом из Тобольска отправили нас партией на Колыму. Сначала до Томска пароходом. В Томске пристань внизу, а вверх, на взгорок, идет прямая улица. Провели нас колонной посередине улицы, а по краям народ сбежался, толпится. Охрана хотя и теснит людей, но они суют, подают нам, кто что принес — продукты, курево, словами ободряют. Да...

Привели нас на железнодорожную станцию. Охранение здесь было послабее, и опять тут оказались местные жители. Пишите, говорят, письма домой, мы передадим. А чем и на чем писать? Сунули мне карандашный огрызок и листик бумаги, я скорей-скорей, в нескольких словах написал родителям, жив, мол, отправ­ляют на Колыму.

А ведь дошло и отозвалось после письмо-то!

Тогда в Магадане и на всей Колыме Советской власти не было, весь режим устанавливал и всем командовал «Дальстрой». Произвол царил страшный. Всего там примерно сто золотых приисков, вот на них и работали зеки, огромная армия каторжников. Я попал на прииск на речке Утиной в лагерь. Кругом тайга непролазная, под ногами вечная мерзлота. Работали по двенадцать часов в сутки. Мне досталась тачка. Норма была такая — перевезти в день сотню тачек с породой. Норму-то я вытягивал, только от непосильного труда у меня прямая кишка выпадала.

Не знал я тогда, что мое письмо дошло до родителей, проживавших на Тамбовщине. Они передали его брату, он в Москве студентом был. Собрали кое-как тысячу рублей, наняли адвоката. Тот — в Анапу. Опросил всех работников, сотрудников, с кем я трудился. Аттестовали они меня хорошо, плохо обо мне никто не сказал, никто, верили мне. Потом адвокат выехал в Краснодар, в Москву. Собрал все материалы по моему делу и передал в Верховный суд СССР.

Уже война, Великая Отечественная, началась, порядки уже­сточили, а я все на каторге. И вот как-то вечером, после отбоя, за­ходит в барак сам начальник лагеря:

   —   Есть тут Гридасов?

   —   Есть, — говорю, — я Гридасов.

   —   Завтра на шахту не ходи, придешь в контору.

И ушел. На душе тревожно стало, понятное дело, вызывают неспроста.

Утром, как велено, пришел в кабинет, сидит в нем за столом человек, назвался помощником прокурора Хабаровского края.

   —    Ты, — говорит, — знаком с постановлением Пленума Верховного суда СССР по твоему делу?

А откуда мне знать? И начал он мне задавать вопросы, много их. Я, конечно, отвечаю, рассказываю все, что было.

   —   Давай, — говорит он, — условимся. Будешь ты мне рассказывать свою биографию и самым подробнейшим образом. Спешить не будем. Мне необходимо досконально разобраться в твоем деле.

Ушел я тогда от него с одной мыслью — от этого человека зависит вся судьба. На следующий день вхожу к нему, попросив разрешения войти, а он мне:

   —   Садитесь, товарищ Гридасов...

Здесь Григорий Васильевич не превозмог себя, глаза заволокло слезами, и весь он подтянулся и улыбнулся тому, что его после стольких лет признали человеком.

   —   Да, так и сказал: «Товарищ Гридасов». Я и тогда, как сейчас, заплакал. Три дня от подъема до отбоя рассказывал я все про свою предшествующую жизнь, про всех родных, товарищей, сослуживцев. Все как на духу, утаивать мне было нечего. Уехал он, пообещав, что мое дело скоро будет пересмотрено, как я понял с огромной надеждой — положительно. То было весной, а ответ пришел осенью, холода начались. Вызывают к начальству и говорят: ты, мол, свободен и немедленно покидай территорию лагеря. Тогда только так исполнялись приказы. Говорю: «Куда же я в ночь? Погибну». Иначе нельзя, говорят, не положено.

Сумел я все-таки ночь где-то перенести, а наутро с попутной машиной добрался до Магадана. Но оказалось, что оттуда невозможно выехать. Поверишь ли, люди годами — да, годами! — не могли выехать. И три года, и пять лет — не могли. Мне же повезло. ..

В общем, добрался я до своей Кочетовки, если ты знаешь, крупная такая станция есть на Тамбовщине, рядом с Мичуринском, приехал к родителям в дом. А ведь война, они уже старые, нужда неимоверная у всех, надо работать, лишнего дня у родителей на шее нельзя сидеть. Тут по радио слышу: зовут желающих восстанавливать Сталинград. Я сразу поехал, не раздумывая. Как был в одежонке зека, так и поехал, другой не было, да и взять негде и не на что.

Город весь был разрушен страшно. Дали мне бригаду из женщин, работали все хорошо, тяжело было, конечно, но старались. Завалы в основном расчищали. Много времени не прошло, вызывают меня в НКВД. Так, мол, и так, хотя фашистов от города прогнали, но имей в виду, тайная агентура у немцев тут осталась, есть скрытые враги, предатели, и их тут немало. Прошлое твое нам известно, вот и давай помогай выявлять и вылавливать предателей. Я решительно отказался. Не был подлецом никогда и доносами в жизни не занимался. Да и какая шпионская сеть могла быть в разрушенном городе? Отпустили меня с угрозой: ладно, мол, загремишь у нас на передовую, это тебе даром не пройдет.

И точно, тут же меня вызывают в военкомат. Военком смутился и говорит:

— Как тебя брать на фронт, если ты из призывного возраста вышел? Но сам понимаешь, что мне будет за невыполнение указания.

Выяснил он, что я из Анапы, а раньше служил матросом, и дал мне направление на Черноморский флот, только того, где он базируется, не знал, сам, мол, найдешь.

Так вот в той же одежде зека я и поехал на юг к морю, нашел флот в Туапсе. Потом на фронт попал. Под Севастополем орден Красной Звезды получил. В общем, и повоевать пришлось.

 

Г.В. Гридасов

 

В конце победного 1945 года он вернется в родной город Анапу и тут же 6 декабря горисполком утвердит т. Гридасова, бывшего городского инженера, демобилизованного из рядов Военно-морского флота, вновь в должности городского инженера, определив ему оклад в 800 руб. в месяц (а с Нового года — 1000 руб.). А вскоре ему предложили быть председателем.

— Я говорю: как могу быть председателем, если у меня партийного билета нет? А мне говорят: восстановим. Надо сказать, что и без партийного билета исключенным из партии я никогда себя не считал, и на фронте все меня считали коммунистом. Однако восстановление в партии оказалось непростым. Даже Краснодарский крайком партии не смог решить вопрос, только Москва помогла. И стаж партийный по моему настоянию сделали непрерывным. Вот так. С того года Ленинского призыва я как был, так и остаюсь коммунистом.

Григорий Васильевич заметно устал. Я ведь привел не весь его многочасовой рассказ. Спрашивать, что-то уточнять я не стал. О сталинских лагерях мы все уже наслышаны, начитаны, хотя не до конца, конечно.

Я спросил только:

   —   А почему в Тобольской тюрьме заключенные должны были говорить только шепотом?

   —   Не знаю. Спрашивать было нельзя.

 

 

 

ПЕРВЫЕ ВЫБОРЫ В АНАПЕ В ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ СССР

 

1937 год был в жизни Отечества знаменательным. Страна ускоряла темпы в развитии экономики, закрепляла успехи во внешней политике, укрепляла обороноспособность. Родина славила стахановцев — героев труда, правительство щедро выдавало ордена трудовому люду. На 12 декабря были назначены выборы в Верховный Совет СССР, а годом раньше — 5 декабря 1936 г. была принята новая Конституция СССР, сразу ставшая авторской — Сталинской.

Николай Петрович Овсянников, в те годы анапский школьник, просто Коля Овсянников, высокий, худенький, светловолосый мальчишка, передал мне несколько страниц из своей рукопи­си. С его позволения, немного ужав написанное им, я и поведаю его рассказ о первых выборах в нашем городе в Верховный Совет в соответствии с принятой Конституцией.

Впервые граждане могли свободно, тайным голосованием избрать в столь высокий орган власти своего депутата, правда, без альтернативной кандидатуры. По всей стране большевики развернули широкую, порой доходящую до абсурда, предвыборную агитацию. Кандидаты в депутаты мотались по городам и весям, что было само по себе удивительно для того времени, выступали с горячими речами, патриотическими призывами. Все это великолепно воспринималось народом. С выборами избиратели связывали большие надежды на счастливую жизнь.

Нашим кандидатом был кем-то, наверху определен заместитель Народного Комиссара Внутренних дел Н. Ежова — товарищ Фриновский Михаил Петрович.

Тихим, теплым вечером наши соседи по двору — греки уже забрали своих коз на Серебряной улице у пастухов, гонявших их под Су-Псехскую гору, подоили, напоили, развели коз по сараям, управились с остальными делами, вышли теперь отдохнуть. Мужчины присели за миниатюрным круглым низким столиком играть в нарды, кидая кости, и по непростым правилам переставлять шашки на игральной доске. Другие присели рядом и, перебирая в ру­ках четки, молча наблюдали за игрой. Женщины и здесь не дают себе покоя. Они сидят, чешут, теребят на своих чесалках промы­тую и хорошо высушенную козью шерсть.

Неожиданно во двор к нам с улицы заходит симпатичная, чи­сто одетая девушка и, сказав всем «Добрый вечер!», сразу же переходит к делу.

   —   Меня зовут Наташа Давыдова. Я ваш агитатор. И мы с вами побеседуем о предстоящих выборах в Верховный Совет СССР.

Она, не мешкая, довольно бесцеремонно, сдвинула в сторону нарды и разложила на столике свои бумаги и брошюры. Кто-то быстренько подставил ей скамеечку. Удивленные неожиданным визитом жильцы слушали эмоциональную агитаторшу очень вежливо и внимательно. Только молодые братья Папазиди — Христо и Кокса, пораженные красотой Наташи, уставились на нее немигающими черными блескучими глазами и ничего не слышали. Вся эта говорильня была им до лампочки.

   —   Бюллетеней будет три, — говорила Наташа, — розовый, зе­леный и белый. Розовым вы будете голосовать за кандидата в депутаты Совета Союза, зеленым — в Совет Национальностей, а белым — в краевой Совет. Наш кандидат в Совет Союза — товарищ Фриновский Михаил Петрович. Это преданный делу и самой партии человек. Он выходец из пролетариата, ленинец. Его лично знает, близок с ним по работе наш дорогой и любимый вождь Иосиф Виссарионович Сталин.

У Михаила Петровича чистейшая биография. Он работал и работает на высоких и ответственных должностях. В Азербайджане был председателем ГПУ (Главного политического управления) города Баку, в Закавказье работал вместе с Лаврентием Павловичем Берия, затем на Дальнем Востоке, а теперь в Москве. Имеет много правительственных наград...

Потом зачитывались выдержки из Конституции, Положение о выборах. Беседа продолжалась около часа. Последнее слово осталось за Наташей:

   —   Я уверена в том, что вы честно, без колебаний проголосуе­те за большевика-ленинца товарища Фриновского!

Тут Кокса Папазиди как бы очнулся и, не выдержав, ласково касаясь Наташи, начинает гладить ее оголенное плечо.

   —   Как вы смеете себя так вести?! — едва ли не театрально вспыхнула агитаторша. — Вы что?..

Она смутилась и стала быстро собирать бумажки на столике. Тут же вмешалась мать Коксы тетя Пиника, она одернула сына:

   —   Кокса, элла дока! Тамэ суспитэ!.. — и тихо добавляет какое-то греческое ругательство. — Фурузмэнэ...

Но окончательно взрывает спокойную обстановку в миролю­бивом дворе Фока Чиликиди. Он тихо помешанный, сын дяди Мурата. Занудившись сидеть на завалинке и смахнув с груди присосавшихся лечебных пиявок, поставленных ему бабушкой Софией, он начинает бесцельно ходить по двору. Он любит ораторствовать ни к селу, ни к городу. Пиная ногой треснувший и выброшенный в мусор чугунок, он вдруг взрывается выкриком, заставляя побледнеть присутствующих на беседе:

   —   Всех коммунистов надо загнать в этот чугун! — возбуж­денно кричит он. При этом он ставит ногу на чугун и, запрокинув голову, смотрит в небо. А после паузы новый выкрик:

   —   Им всем надо рубить головы и бросить собакам! Конечно, все приходят в ужас. Бледный, сам не свой, дядя

Мурат семенит на негнущихся ногах к сыну, что-то шепчет ему и быстро уводит неожиданно присмиревшего Фоку в дом. Агитатора Наташу Давыдову как ветром сдуло со двора. Остальные понемногу успокоились. И правда, что взять с помешанного? Но утром следующего дня к нашему двору подъехала машина и люди в белых халатах повязали Фоке руки и увезли, как нам потом сказали, в краснодарский «желтый дом»...

А волна предвыборной кампании, набирая силу, катилась по городу. «Все на выборы!», «Да здравствует Всесоюзная коммунистическая партия большевиков!», «Слава мудрому вождю и учи­телю товарищу Сталину!» — плакаты, транспаранты, лозунги. Повсеместно во всех организациях и на предприятиях проходят собрания под девизом: «Голосуйте за достойных сынов и дочерей нашей Родины!» Дважды над городом на бреющем полете пролетал к радости детворы самолет-«кукурузник» с нашего аэродрома, разбрасывая над улицами листовки с теми же лозунгами и призывами. Мы, пацаны, сами не зная зачем, носились по улицам, подбирая их.

На Кубанской улице (через дорогу напротив санатория «Кубань») стояло большое здание, в котором находился Дом пионеров им. А. Косырева. В нем оборудовали избирательный участок. Начали с того, что висевший в вестибюле портрет Косырева сняли и вместо него повесили огромный, во всю стену, портрет И. В. Сталина. Зрительный зал освободили от скамеек, по всей его длине соорудили кабины для голосования, по восемь кабин слева и справа, обтянув их синим ситцем, так как вокруг было много всего «красного». В каждой кабине поставили по тумбочке и стулу, принесенных из соседнего санатория «Красная Звезда». Поскольку сам процесс голосования был новинкой для людей, они в преддверии великого праздника в ответ на приглашение приходили на участок посмотреть, где и как они будут голосовать.

Жители города ждали приезда кандидата в депутаты Верховного Совета. На небольшой площади, у самых Крепостных ворот (там, где сегодня установлен памятник А. Безкровному), была со­оружена высокая дощатая трибуна, обтянутая сверху донизу красным материалом. Именно с этой трибуны и должен был выступить перед горожанами наш кандидат Фриновский.

В назначенный день он и прибыл. Сотни людей выстроились шпалерами по обе стороны дороги на улице Крымской и далее до Крепостных ворот, у самой трибуны. Все откуда-то знали, что он приедет со станции Тоннельной на автомобиле. Против трибуны стоим и мы — группа учеников 4-го класса, отобранная директором нашей школы Михаилом Эрнестовичем Швембергером. У нас у каждого на груди приколот значок «Октябренок», а в руках букетики цветов. Цветы мы должны были вручить кандидату по заранее разработанному сценарию. Мы, дети, притомившись, ждем. Наконец около полудня ожидающая толпа людей всколыхнулась, пришла в движение, заговорила, придвинулась к самой проезжей части дороги. Напор людей сдерживали и теснили назад милиционеры, одетые по столь важному случаю в белые форменные гим­настерки, в белых перчатках.

   —    Едут! Едут! — заволновалась толпа. По дороге неспешно катилась сверкающая черным лаком легковушка «ЗИС-101», а за ней — две «М-1» (эмки). Машины были новенькие, они только что начали выпускаться на заводах и смотрелись очень эффектно. Они подкатывают к трибуне, и из передней показывается сам Фриновский, вокруг него сразу образуется небольшая свита — военные и высокопоставленные краевые чиновники.

С точки зрения мальчишек Фриновский выглядит просто потрясающе! На нем новая армейская форма, ремень с портупеей через плечо, на ремне сбоку и чуть назад кобура с браунингом, в петлицах сверкающие красной эмалью отливают «ромбы». И вся грудь в орденах! Их много. Сразу бросились в глаза три ордена Красного Знамени.

По команде Михаила Эрнестовича мы бросаемся к приехавшим и торопливо вручаем букетики цветов. Я дарю цветы самому Фриновскому, он обнимает меня, что-то улыбаясь говорит, но я не могу расслышать из-за общего шума приветствий. Взяв меня за руку, он поднимается на трибуну вместе со мной.

Наш неизменный капельмейстер сводного духового оркестра, штатный персонаж городских анекдотов, хохм и подначек — Самуил Аронович, по прозвищу «Табак», резко взмахнул рукой, и оркестр грянул «Марш Конной Армии Буденного». Звонко бьют литавры, бухает барабан, неистовствуют трубы — оркестр заливается восторгом. Музыка заставляет ликовать всех присутствующих.

Я стою рядом с Фриновским и искоса посматриваю на его ордена. Они так близко от меня! Он приветственно помахивает публике правой рукой, а левой прижимает меня к своему бедру. От него пахнет кожей портупеи, автомобилем и одеколоном. Я переполнен гордостью за то, что стою рядышком с боевым, заслуженным, орденоносным высочайшим начальником и все видят меня с ним! А звонкие приветствия в его адрес как будто бы направлены и мне!

Следует небольшая четкая речь Фриновского с клятвой честно служить народу, быть преданным партии и товарищу Сталину, затем кратко выступают три-четыре представителя от руководства города, учреждений и организаций. Митинг завершил секретарь райкома партии тов. Ахашев:

   —   Великому вождю мирового пролетариата товарищу Сталину — ура, товарищи!

   —   Ура! — ору я во все горло. — Ура! — несется по площади.

Оркестр сыграл «Интернационал», и митинг закрыли. Торжественный ритуал встречи с кандидатом в депутаты был успешно завершен. Фриновский, еще поддерживая меня, спускается с ле­стницы, за нами — все остальные. Внизу представители местной власти быстренько оттерли меня от Фриновского и повели высокого гостя на обед в санаторий СКВО.

Наш директор Михаил Эрнестович доволен вполне. Он улыбается, одобрительно похлопывает меня по спине: — Ты держался молодцом, Николай!

Он чувствует себя на большом подъеме, все удалось, все получилось, и я понял, как он сопереживал со мной всю эту встречу.

Выборы, конечно, состоялись. 12 декабря с раннего утра у Дома пионеров сгрудилась группа анапчан с желанием проголосовать первыми. Именно первым избирателям выпадала большая честь. Ровно в шесть утра двери участка распахнулись, но сзади произошли шум и возня. Это, расталкивая всех, ринулась вперед городская активистка Паша Доля в красной косынке. Красной косынкой она и была знаменита в Анапе, она всегда по случаю повязывала ее, как знак преданности идеалам революции. Говорили, что она носит ее еще с Гражданской войны.

В вестибюле под портретом вождя на табуретке сидит баянист и охотник с улицы Серебряной Гриша Зимоглядов. Он понимает торжественность момента и, бросив пальцы на лады баяна, рванул знаменитую революционную: «Смело, товарищи, в ногу», словно сопроводив недавние выкрики Паши: «Пропустите, про­пустите меня!». Голосование началось...

Спустя четыре месяца Фриновский, депутат Верховного Со­вета СССР, будет со своим министром Ежовым арестован и расстрелян, как враг народа. Будут расстреляны и его жена, аспирантка Института истории АН СССР, и сын-школьник.

 

 

 

 
 
 

 

Rambler's Top100

 

   

©2007 Курорт-Анапа.   Web-дизайн: Слегин Иван