ОДИН ИЗ
СТА
Григорий
Васильевич Гридасов — человек в Анапе известный. У него за плечами большая и
впечатляющая жизнь. Матрос знаменитого Кронштадта, брал Зимний дворец, трижды
видел В. И. Ленина и слушал страстные речи вождя, участник морского сражения у
берегов нашего города в Гражданскую войну; вступил в партию большевиков в год
ленинского призыва; благодаря цельной и волевой натуре сумел из малограмотного
парня вырасти до дипломированного инженера. Без малого 40 лет проработал в
Анапе, в том числе в должности председателя горисполкома, имеет
правительственные награды, является почетным пионером многих пионерских лагерей.
Пока позволяли годы, был непременным участником торжественных собраний, стоял на
праздничных трибунах города и принял, наверное, целое море цветов от советской
детворы, восхищенной его жизнью.
Я знаком с
ним давно. Лет тридцать назад он свозил меня в Гостагаевский лес и показал
родник, как потом оказалось — с целебной минеральной водой. Когда-нибудь этот
источник еще послужит людям.
Прошли
годы, и как-то он пригласил меня по телефону к нему домой. Я пришел. Григорию
Васильевичу было тогда уже 94 года, он «стариковал» вдвоем с заботливой женой
Раисой Ивановной. Вниманием они не были обижены, хвалили врача Бугурусланова,
который их опекал многие годы.
Он усадил
меня на стул перед собой и за несколько часов рассказал мне трагическую историю
из своей жизни, о которой знали, до сей поры, только его родные и самые близкие.
Она, мне думается, высвечивает еще одну грань характера этого замечательного
человека. Начал он неожиданно, без всяких подобающих в таких случаях оговорок и
предисловия:
— Я
хочу рассказать тебе вот какую историю. 20 сентября 1937 года меня ночью на
квартире арестовали. Да, да. Взяли нас той ночью семь человек из Анапы. После —
никто, кроме меня, обратно не вернулся. Работал я тогда городским инженером,
должность по тем временам ответственная и высокая. Строил инженерные сети, все
городские коммуникации, отвечал за их эксплуатацию, в общем, старался. И неплохо
получалось, хотя и давалось нелегко.
Ну, так
вот. Забрали с нами и нового, молодого еще, председателя горисполкома. Я его
фамилию помню. Константинов, хороший был человек. Он из военных, был начальником
нашей погранзаставы и только что на новую должность заступил. Повезли нас сразу
же в Краснодар. А взяли нас, знаешь за что?
Лицо и
голос Григория Васильевича изменились, мне показалось, что он до сих пор не
может придти в себя от изумления, от невероятной подлости содеянного с ним,
полного трагического абсурда.
— За
подготовку покушения на товарища Сталина. Да, да, — с нервным смешком подтвердил
он.
— За
заговор против Сталина. Нас тогда по Краснодарскому краю арестовали человек сто.
Я на первом же допросе от предъявленного обвинения отказался наотрез. Так и
заявил: в заговоре против товарища Сталина не состоял и абсолютно ничего о его
подготовке не знаю.
—
Допросы... Вели их с пристрастием, повидал и камеру пыток. — Он вдруг затих,
замялся.
— Да что
ты не рассказываешь, — вмешалась Раиса Ивановна, — Еще как пытали! Поставят под
прожектор по стойке смирно к стенке и допрашивают, а потом бьют. Ты, Гриша,
взялся рассказывать, так все и расскажи.
— Да, —
согласился он, — так и было на самом деле. В течение восьми месяцев допрашивали
каждый день, и все время били, избивали все восемь месяцев до самого суда. Один
только раз мне сделали очную ставку с Константиновым. Я вначале и не узнал его,
вид он имел страшный, лицо, поверишь ли мне, как месиво. Он в заговоре
«сознался», расстреляли его потом. А я на своем стоял. Какая моя вина в том, что
правду говорил. Не получилось у них со мной ничего.
Суд
происходил летом в Краснодаре. Да какой там суд! Заседала выездная военная
коллегия под председательством Ульриха.
Григорий
Васильевич буквально передернулся, сорвался почти на крик:
—
Мерзавец Ульрих! Обвиняли нас по 58-й статье, может, слышал такую статью?
Слушали каждого никак не больше пяти минут. Дошла очередь до меня. Я встал и вот
что сказал: «Виновным себя не признаю, в заговоре не участвовал и ничего о нем
не знал. Только очень прошу занести мои слова в протокол». По этой статье
помилование не предусматривалось. Раз попал, значит, все. Объявили мне десять
лет каторги. А из нас, судимых ста человек, только сорок пять миновали
расстрела, остались в живых, остальных расстреляли.
Тут же
после процесса начальник НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел, ныне МВД)
края, здоровый такой из себя, схватил меня за грудки в своем кабинете да как
жахнет об пол: «Все равно сдохнешь, гад!» Я потом как-то в тюрьме попал в
бельевую, а там весы стояли. Попросил разрешения взвеситься. Оказалось, во мне
сорок четыре килограмма! А до тюрьмы я же здоровяк был, сто четыре весил. В
матросы в свое время рослых ребят отбирали.
Ну, так
вот. Погнали нас, уцелевших после расправы, сначала в Тобольскую тюрьму, в
Сибирь. Тюрьма там, помню, добротная была, здание красивое. В камере по двадцать
человек. Со мной сидели врачи и научные медицинские работники, все из
Ленинграда.
И вот еще
что: по всей тюрьме зеки могли разговаривать только шепотом, в полный голос и не
вздумай. Но кормили здесь получше, чем в Краснодаре, хотя какая там еда была!
Начальник
тюрьмы имел обычай лично беседовать с вновь прибывшим арестантом. Поговорил и со
мной, спросил, за что, мол, сюда попал. Я отвечаю. Он засмеялся: дескать, врешь
ты все, басни рассказываешь, за «синие глазки» сюда не попадают.
А потом из
Тобольска отправили нас партией на Колыму. Сначала до Томска пароходом. В Томске
пристань внизу, а вверх, на взгорок, идет прямая улица. Провели нас колонной
посередине улицы, а по краям народ сбежался, толпится. Охрана хотя и теснит
людей, но они суют, подают нам, кто что принес — продукты, курево, словами
ободряют. Да...
Привели нас
на железнодорожную станцию. Охранение здесь было послабее, и опять тут оказались
местные жители. Пишите, говорят, письма домой, мы передадим. А чем и на чем
писать? Сунули мне карандашный огрызок и листик бумаги, я скорей-скорей, в
нескольких словах написал родителям, жив, мол, отправляют на Колыму.
А ведь
дошло и отозвалось после, письмо-то!
Тогда в
Магадане и на всей Колыме Советской власти не было, весь режим устанавливал и
всем командовал «Дальстрой». Произвол царил страшный. Всего там примерно сто
золотых приисков, вот на них и работали зеки, огромная армия каторжников. Я
попал на прииск на речке Утиной в лагерь. Кругом тайга непролазная, под ногами
вечная мерзлота. Работали по двенадцать часов в сутки. Мне досталась тачка.
Норма была такая — перевезти в день сотню тачек с породой. Норму-то я вытягивал,
только от непосильного труда у меня прямая кишка выпадала.
Не знал я
тогда, что мое письмо дошло до родителей, проживавших на Тамбовщине. Они
передали его брату, он в Москве студентом был. Собрали кое-как тысячу рублей,
наняли адвоката. Тот — в Анапу. Опросил всех работников, сотрудников, с кем я
трудился. Аттестовали они меня хорошо, плохо обо мне никто не сказал, никто,
верили мне. Потом адвокат выехал в Краснодар, в Москву. Собрал все материалы по
моему делу и передал в Верховный суд СССР.
Уже война,
Великая Отечественная, началась, порядки ужесточили, а я все на каторге. И вот
как-то вечером, после отбоя, заходит в барак сам начальник лагеря:
— Есть
тут Гридасов?
— Есть,
— говорю, — я Гридасов.
—
Завтра на шахту не ходи, придешь в контору.
И ушел. На
душе тревожно стало, понятное дело, вызывают неспроста.
Утром, как
велено, пришел в кабинет, сидит в нем за столом человек, назвался помощником
прокурора Хабаровского края.
— Ты, —
говорит, — знаком с постановлением Пленума Верховного суда СССР по твоему делу?
А откуда
мне знать? И начал он мне задавать вопросы, много их. Я, конечно, отвечаю,
рассказываю все, что было.
—
Давай, — говорит он, — условимся. Будешь ты мне рассказывать свою биографию и
самым подробнейшим образом. Спешить не будем. Мне необходимо досконально
разобраться в твоем деле.
Ушел я
тогда от него с одной мыслью — от этого человека зависит вся судьба. На
следующий день вхожу к нему, попросив разрешения войти, а он мне:
—
Садитесь, товарищ Гридасов...
Здесь
Григорий Васильевич не превозмог себя, глаза заволокло слезами, и весь он
подтянулся и улыбнулся тому, что его после стольких лет признали человеком.
— Да,
так и сказал: «Товарищ Гридасов». Я и тогда, как сейчас, заплакал. Три дня от
подъема до отбоя рассказывал я все про свою предшествующую жизнь, про всех
родных, товарищей, сослуживцев. Все как на духу, утаивать мне было нечего. Уехал
он, пообещав, что мое дело скоро будет пересмотрено, как я понял с огромной
надеждой — положительно. То было весной, а ответ пришел осенью, холода начались.
Вызывают к начальству и говорят: ты, мол, свободен и немедленно покидай
территорию лагеря. Тог-м только так исполнялись приказы. Говорю: «Куда же я в
ночь? Погибну». Иначе нельзя, говорят, не положено.
Сумел я
все-таки ночь где-то перенести, а наутро с попутной машиной добрался до
Магадана. Но оказалось, что оттуда невозможно выехать. Поверишь ли, люди годами
— да, годами! — не могли выехать. И три года, и пять лет — не могли. Мне же
повезло...
В общем,
добрался я до своей Кочетовки, если ты знаешь, крупная такая станция есть на
Тамбовщине, рядом с Мичуринском, приехал к родителям в дом. А ведь война, они
уже старые, нужда неимоверная у всех, надо работать, лишнего дня у родителей на
шее нельзя сидеть. Тут по радио слышу: зовут желающих восстанавливать
Сталинград. Я сразу поехал, не раздумывая. Как был в одежонке зека, так и
поехал, другой не было, да и взять негде и не на что.
Город весь
был разрушен страшно. Дали мне бригаду из женщин, работали все хорошо, тяжело
было, конечно, но старались. Завалы в основном расчищали. Много времени не
прошло, вызывают меня в НКВД. Так, мол, и так, хотя фашистов от города поминали,
но имей в виду, тайная агентура у немцев тут осталась, есть бывшим арестантом.
Поговорил и со мной, спросил, за что, мол, сюда попал. Я отвечаю. Он засмеялся:
дескать, врешь ты все, басни рассказываешь, за «синие глазки» сюда не попадают.
А потом из
Тобольска отправили нас партией на Колыму. Сначала до Томска пароходом. В Томске
пристань внизу, а вверх, на взгорок, идет прямая улица. Провели нас колонной
посередине улицы, а по краям народ сбежался, толпится. Охрана хотя и теснит
людей, но они суют, подают нам, кто что принес — продукты, курево, словами
ободряют. Да...
Привели нас
на железнодорожную станцию. Охранение здесь было послабее, и опять тут оказались
местные жители. Пишите, говорят, письма домой, мы передадим. А чем и на чем
писать? Сунули мне карандашный огрызок и листик бумаги, я скорей-скорей, в
нескольких словах написал родителям, жив, мол, отправляют на Колыму.
А ведь
дошло и отозвалось после письмо-то!
Тогда в
Магадане и на всей Колыме Советской власти не было, весь режим устанавливал и
всем командовал «Дальстрой». Произвол царил страшный. Всего там примерно сто
золотых приисков, вот на них и работали зеки, огромная армия каторжников. Я
попал на прииск на речке Утиной в лагерь. Кругом тайга непролазная, под ногами
вечная мерзлота. Работали по двенадцать часов в сутки. Мне досталась тачка.
Норма была такая — перевезти в день сотню тачек с породой. Норму-то я вытягивал,
только от непосильного труда у меня прямая кишка выпадала.
Не знал я
тогда, что мое письмо дошло до родителей, проживавших на Тамбовщине. Они
передали его брату, он в Москве студентом был. Собрали кое-как тысячу рублей,
наняли адвоката. Тот — в Анапу. Опросил всех работников, сотрудников, с кем я
трудился. Аттестовали они меня хорошо, плохо обо мне никто не сказал, никто,
верили мне. Потом адвокат выехал в Краснодар, в Москву. Собрал все материалы по
моему делу и передал в Верховный суд СССР.
Уже война,
Великая Отечественная, началась, порядки ужесточили, а я все на каторге. И вот
как-то вечером, после отбоя, заходит в барак сам начальник лагеря:
— Есть
тут Гридасов?
—
Есть, — говорю, — я Гридасов.
—
Завтра на шахту не ходи, придешь в контору.
И ушел. На
душе тревожно стало, понятное дело, вызывают неспроста.
Утром, как
велено, пришел в кабинет, сидит в нем за столом человек, назвался помощником
прокурора Хабаровского края.
— Ты, — говорит, — знаком с постановлением Пленума Верховного суда СССР по
твоему делу?
А откуда
мне знать? И начал он мне задавать вопросы, много их. Я, конечно, отвечаю,
рассказываю все, что было.
—
Давай, — говорит он, — условимся. Будешь ты мне рассказывать свою биографию и
самым подробнейшим образом. Спешить не будем. Мне необходимо досконально
разобраться в твоем деле.
Ушел я
тогда от него с одной мыслью — от этого человека зависит вся судьба. На
следующий день вхожу к нему, попросив разрешения войти, а он мне:
—
Садитесь, товарищ Гридасов...
Здесь
Григорий Васильевич не превозмог себя, глаза заволокло слезами, и весь он
подтянулся и улыбнулся тому, что его после стольких лет признали человеком.
— Да,
так и сказал: «Товарищ Гридасов». Я и тогда, как сейчас, заплакал. Три дня от
подъема до отбоя рассказывал я все про свою предшествующую жизнь, про всех
родных, товарищей, сослуживцев. Все как на духу, утаивать мне было нечего. Уехал
он, пообещав, что мое дело скоро будет пересмотрено, как я понял с огромной
надеждой — положительно. То было весной, а ответ пришел осенью, холода начались.
Вызывают к начальству и говорят: ты, мол, свободен и немедленно покидай
территорию лагеря. Тогда только так исполнялись приказы. Говорю: «Куда же я в
ночь? Погибну». Иначе нельзя, говорят, не положено.
Сумел я
все-таки ночь где-то перенести, а наутро с попутной машиной добрался до
Магадана. Но оказалось, что оттуда невозможно выехать. Поверишь ли, люди годами
— да, годами! — не могли выехать. И три года, и пять лет — не могли. Мне же
повезло. ..
В общем,
добрался я до своей Кочетовки, если ты знаешь, крупная такая станция есть на
Тамбовщине, рядом с Мичуринском, приехал к родителям в дом. А ведь война, они
уже старые, нужда неимоверная у всех, надо работать, лишнего дня у родителей на
шее нельзя сидеть. Тут по радио слышу: зовут желающих восстанавливать
Сталинград. Я сразу поехал, не раздумывая. Как был в одежонке зека, так и
поехал, другой не было, да и взять негде и не на что.
Город весь
был разрушен страшно. Дали мне бригаду из женщин, работали все хорошо, тяжело
было, конечно, но старались. Завалы в основном расчищали. Много времени не
прошло, вызывают меня в НКВД. Так, мол, и так, хотя фашистов от города прогнали,
но имей в виду, тайная агентура у немцев тут осталась, есть скрытые враги,
предатели, и их тут немало. Прошлое твое нам известно, вот и давай помогай
выявлять и вылавливать предателей. Я решительно отказался. Не был подлецом
никогда и доносами в жизни не занимался. Да и какая шпионская сеть могла быть в
разрушенном городе? Отпустили меня с угрозой: ладно, мол, загремишь у нас на
передовую, это тебе даром не пройдет.
И точно,
тут же меня вызывают в военкомат. Военком смутился и говорит:
— Как тебя
брать на фронт, если ты из призывного возраста вышел? Но сам понимаешь, что мне
будет за невыполнение указания.
Выяснил он,
что я из Анапы, а раньше служил матросом, и дал мне направление на Черноморский
флот, только того, где он базируется, не знал, сам, мол, найдешь.
Так вот в
той же одежде зека я и поехал на юг к морю, нашел флот в Туапсе. Потом на фронт
попал. Под Севастополем орден Красной Звезды получил. В общем, и повоевать
пришлось.
Г.В.
Гридасов
В конце
победного 1945 года он вернется в родной город Анапу и тут же 6 декабря
горисполком утвердит т. Гридасова, бывшего городского инженера,
демобилизованного из рядов Военно-морского флота, вновь в должности городского
инженера, определив ему оклад в 800 руб. в месяц (а с Нового года — 1000 руб.).
А вскоре ему предложили быть председателем.
— Я говорю:
как могу быть председателем, если у меня партийного билета нет? А мне говорят:
восстановим. Надо сказать, что и без партийного билета исключенным из партии я
никогда себя не считал, и на фронте все меня считали коммунистом. Однако
восстановление в партии оказалось непростым. Даже Краснодарский крайком партии
не смог решить вопрос, только Москва помогла. И стаж партийный по моему
настоянию сделали непрерывным. Вот так. С того года Ленинского призыва я как
был, так и остаюсь коммунистом.
Григорий
Васильевич заметно устал. Я ведь привел не весь его многочасовой рассказ.
Спрашивать, что-то уточнять я не стал. О сталинских лагерях мы все уже
наслышаны, начитаны, хотя не до конца, конечно.
Я спросил
только:
— А
почему в Тобольской тюрьме заключенные должны были говорить только шепотом?
— Не
знаю. Спрашивать было нельзя.
ПЕРВЫЕ
ВЫБОРЫ В АНАПЕ В ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ СССР
1937 год
был в жизни Отечества знаменательным. Страна ускоряла темпы в развитии
экономики, закрепляла успехи во внешней политике, укрепляла обороноспособность.
Родина славила стахановцев — героев труда, правительство щедро выдавало ордена
трудовому люду. На 12 декабря были назначены выборы в Верховный Совет СССР, а
годом раньше — 5 декабря 1936 г. была принята новая Конституция СССР, сразу
ставшая авторской — Сталинской.
Николай
Петрович Овсянников, в те годы анапский школьник, просто Коля Овсянников,
высокий, худенький, светловолосый мальчишка, передал мне несколько страниц из
своей рукописи. С его позволения, немного ужав написанное им, я и поведаю его
рассказ о первых выборах в нашем городе в Верховный Совет в соответствии с
принятой Конституцией.
Впервые
граждане могли свободно, тайным голосованием избрать в столь высокий орган
власти своего депутата, правда, без альтернативной кандидатуры. По всей стране
большевики развернули широкую, порой доходящую до абсурда, предвыборную
агитацию. Кандидаты в депутаты мотались по городам и весям, что было само по
себе удивительно для того времени, выступали с горячими речами, патриотическими
призывами. Все это великолепно воспринималось народом. С выборами избиратели
связывали большие надежды на счастливую жизнь.
Нашим
кандидатом был кем-то, наверху определен заместитель Народного Комиссара
Внутренних дел Н. Ежова — товарищ Фриновский Михаил Петрович.
Тихим,
теплым вечером наши соседи по двору — греки уже забрали своих коз на Серебряной
улице у пастухов, гонявших их под Су-Псехскую гору, подоили, напоили, развели
коз по сараям, управились с остальными делами, вышли теперь отдохнуть. Мужчины
присели за миниатюрным круглым низким столиком играть в нарды, кидая кости, и по
непростым правилам переставлять шашки на игральной доске. Другие присели рядом
и, перебирая в руках четки, молча наблюдали за игрой. Женщины и здесь не дают
себе покоя. Они сидят, чешут, теребят на своих чесалках промытую и хорошо
высушенную козью шерсть.
Неожиданно
во двор к нам с улицы заходит симпатичная, чисто одетая девушка и, сказав всем
«Добрый вечер!», сразу же переходит к делу.
— Меня
зовут Наташа Давыдова. Я ваш агитатор. И мы с вами побеседуем о предстоящих
выборах в Верховный Совет СССР.
Она, не
мешкая, довольно бесцеремонно, сдвинула в сторону нарды и разложила на столике
свои бумаги и брошюры. Кто-то быстренько подставил ей скамеечку. Удивленные
неожиданным визитом жильцы слушали эмоциональную агитаторшу очень вежливо и
внимательно. Только молодые братья Папазиди — Христо и Кокса, пораженные
красотой Наташи, уставились на нее немигающими черными блескучими глазами и
ничего не слышали. Вся эта говорильня была им до лампочки.
—
Бюллетеней будет три, — говорила Наташа, — розовый, зеленый и белый. Розовым вы
будете голосовать за кандидата в депутаты Совета Союза, зеленым — в Совет
Национальностей, а белым — в краевой Совет. Наш кандидат в Совет Союза — товарищ
Фриновский Михаил Петрович. Это преданный делу и самой партии человек. Он
выходец из пролетариата, ленинец. Его лично знает, близок с ним по работе наш
дорогой и любимый вождь Иосиф Виссарионович Сталин.
У Михаила
Петровича чистейшая биография. Он работал и работает на высоких и ответственных
должностях. В Азербайджане был председателем ГПУ (Главного политического
управления) города Баку, в Закавказье работал вместе с Лаврентием Павловичем
Берия, затем на Дальнем Востоке, а теперь в Москве. Имеет много
правительственных наград...
Потом
зачитывались выдержки из Конституции, Положение о выборах. Беседа продолжалась
около часа. Последнее слово осталось за Наташей:
— Я
уверена в том, что вы честно, без колебаний проголосуете за
большевика-ленинца товарища Фриновского!
Тут Кокса
Папазиди как бы очнулся и, не выдержав, ласково касаясь Наташи, начинает гладить
ее оголенное плечо.
— Как
вы смеете себя так вести?! — едва ли не театрально вспыхнула агитаторша. — Вы
что?..
Она
смутилась и стала быстро собирать бумажки на столике. Тут же вмешалась мать
Коксы тетя Пиника, она одернула сына:
—
Кокса, элла дока! Тамэ суспитэ!.. — и тихо добавляет какое-то греческое
ругательство. — Фурузмэнэ...
Но
окончательно взрывает спокойную обстановку в миролюбивом дворе Фока Чиликиди.
Он тихо помешанный, сын дяди Мурата. Занудившись сидеть на завалинке и смахнув с
груди присосавшихся лечебных пиявок, поставленных ему бабушкой Софией, он
начинает бесцельно ходить по двору. Он любит ораторствовать ни к селу, ни к
городу. Пиная ногой треснувший и выброшенный в мусор чугунок, он вдруг
взрывается выкриком, заставляя побледнеть присутствующих на беседе:
— Всех
коммунистов надо загнать в этот чугун! — возбужденно кричит он. При этом он
ставит ногу на чугун и, запрокинув голову, смотрит в небо. А после паузы новый
выкрик:
— Им
всем надо рубить головы и бросить собакам! Конечно, все приходят в ужас.
Бледный, сам не свой, дядя
Мурат
семенит на негнущихся ногах к сыну, что-то шепчет ему и быстро уводит неожиданно
присмиревшего Фоку в дом. Агитатора Наташу Давыдову как ветром сдуло со двора.
Остальные понемногу успокоились. И правда, что взять с помешанного? Но утром
следующего дня к нашему двору подъехала машина и люди в белых халатах повязали
Фоке руки и увезли, как нам потом сказали, в краснодарский «желтый дом»...
А волна
предвыборной кампании, набирая силу, катилась по городу. «Все на выборы!», «Да
здравствует Всесоюзная коммунистическая партия большевиков!», «Слава мудрому
вождю и учителю товарищу Сталину!» — плакаты, транспаранты, лозунги.
Повсеместно во всех организациях и на предприятиях проходят собрания под
девизом: «Голосуйте за достойных сынов и дочерей нашей Родины!» Дважды над
городом на бреющем полете пролетал к радости детворы самолет-«кукурузник» с
нашего аэродрома, разбрасывая над улицами листовки с теми же лозунгами и
призывами. Мы, пацаны, сами не зная зачем, носились по улицам, подбирая их.
На
Кубанской улице (через дорогу напротив санатория «Кубань») стояло большое
здание, в котором находился Дом пионеров им. А. Косырева. В нем оборудовали
избирательный участок. Начали с того, что висевший в вестибюле портрет Косырева
сняли и вместо него повесили огромный, во всю стену, портрет И. В. Сталина.
Зрительный зал освободили от скамеек, по всей его длине соорудили кабины для
голосования, по восемь кабин слева и справа, обтянув их синим ситцем, так как
вокруг было много всего «красного». В каждой кабине поставили по тумбочке и
стулу, принесенных из соседнего санатория «Красная Звезда». Поскольку сам
процесс голосования был новинкой для людей, они в преддверии великого праздника
в ответ на приглашение приходили на участок посмотреть, где и как они будут
голосовать.
Жители
города ждали приезда кандидата в депутаты Верховного Совета. На небольшой
площади, у самых Крепостных ворот (там, где сегодня установлен памятник А.
Безкровному), была сооружена высокая дощатая трибуна, обтянутая сверху донизу
красным материалом. Именно с этой трибуны и должен был выступить перед
горожанами наш кандидат Фриновский.
В
назначенный день он и прибыл. Сотни людей выстроились шпалерами по обе стороны
дороги на улице Крымской и далее до Крепостных ворот, у самой трибуны. Все
откуда-то знали, что он приедет со станции Тоннельной на автомобиле. Против
трибуны стоим и мы — группа учеников 4-го класса, отобранная директором нашей
школы Михаилом Эрнестовичем Швембергером. У нас у каждого на груди приколот
значок «Октябренок», а в руках букетики цветов. Цветы мы должны были вручить
кандидату по заранее разработанному сценарию. Мы, дети, притомившись, ждем.
Наконец около полудня ожидающая толпа людей всколыхнулась, пришла в движение,
заговорила, придвинулась к самой проезжей части дороги. Напор людей сдерживали и
теснили назад милиционеры, одетые по столь важному случаю в белые форменные
гимнастерки, в белых перчатках.
—
Едут! Едут! — заволновалась толпа. По дороге неспешно катилась сверкающая черным
лаком легковушка «ЗИС-101», а за ней — две «М-1» (эмки). Машины были новенькие,
они только что начали выпускаться на заводах и смотрелись очень эффектно. Они
подкатывают к трибуне, и из передней показывается сам Фриновский, вокруг него
сразу образуется небольшая свита — военные и высокопоставленные краевые
чиновники.
С точки
зрения мальчишек Фриновский выглядит просто потрясающе! На нем новая армейская
форма, ремень с портупеей через плечо, на ремне сбоку и чуть назад кобура с
браунингом, в петлицах сверкающие красной эмалью отливают «ромбы». И вся грудь в
орденах! Их много. Сразу бросились в глаза три ордена Красного Знамени.
По команде
Михаила Эрнестовича мы бросаемся к приехавшим и торопливо вручаем букетики
цветов. Я дарю цветы самому Фриновскому, он обнимает меня, что-то улыбаясь
говорит, но я не могу расслышать из-за общего шума приветствий. Взяв меня за
руку, он поднимается на трибуну вместе со мной.
Наш
неизменный капельмейстер сводного духового оркестра, штатный персонаж городских
анекдотов, хохм и подначек — Самуил Аронович, по прозвищу «Табак», резко
взмахнул рукой, и оркестр грянул «Марш Конной Армии Буденного». Звонко бьют
литавры, бухает барабан, неистовствуют трубы — оркестр заливается восторгом.
Музыка заставляет ликовать всех присутствующих.
Я стою
рядом с Фриновским и искоса посматриваю на его ордена. Они так близко от меня!
Он приветственно помахивает публике правой рукой, а левой прижимает меня к
своему бедру. От него пахнет кожей портупеи, автомобилем и одеколоном. Я
переполнен гордостью за то, что стою рядышком с боевым, заслуженным,
орденоносным высочайшим начальником и все видят меня с ним! А звонкие
приветствия в его адрес как будто бы направлены и мне!
Следует
небольшая четкая речь Фриновского с клятвой честно служить народу, быть
преданным партии и товарищу Сталину, затем кратко выступают три-четыре
представителя от руководства города, учреждений и организаций. Митинг завершил
секретарь райкома партии тов. Ахашев:
—
Великому вождю мирового пролетариата товарищу Сталину — ура, товарищи!
— Ура!
— ору я во все горло. — Ура! — несется по площади.
Оркестр
сыграл «Интернационал», и митинг закрыли. Торжественный ритуал встречи с
кандидатом в депутаты был успешно завершен. Фриновский, еще поддерживая меня,
спускается с лестницы, за нами — все остальные. Внизу представители местной
власти быстренько оттерли меня от Фриновского и повели высокого гостя на обед в
санаторий СКВО.
Наш
директор Михаил Эрнестович доволен вполне. Он улыбается, одобрительно
похлопывает меня по спине: — Ты держался молодцом, Николай!
Он
чувствует себя на большом подъеме, все удалось, все получилось, и я понял, как
он сопереживал со мной всю эту встречу.
Выборы,
конечно, состоялись. 12 декабря с раннего утра у Дома пионеров сгрудилась группа
анапчан с желанием проголосовать первыми. Именно первым избирателям выпадала
большая честь. Ровно в шесть утра двери участка распахнулись, но сзади произошли
шум и возня. Это, расталкивая всех, ринулась вперед городская активистка Паша
Доля в красной косынке. Красной косынкой она и была знаменита в Анапе, она
всегда по случаю повязывала ее, как знак преданности идеалам революции.
Говорили, что она носит ее еще с Гражданской войны.
В вестибюле
под портретом вождя на табуретке сидит баянист и охотник с улицы Серебряной
Гриша Зимоглядов. Он понимает торжественность момента и, бросив пальцы на лады
баяна, рванул знаменитую революционную: «Смело, товарищи, в ногу», словно
сопроводив недавние выкрики Паши: «Пропустите, пропустите меня!». Голосование
началось...
Спустя
четыре месяца Фриновский, депутат Верховного Совета СССР, будет со своим
министром Ежовым арестован и расстрелян, как враг народа. Будут расстреляны и
его жена, аспирантка Института истории АН СССР, и сын-школьник.